...Я,
признаться, не революционер, простой обыватель. И не считаю это слово дурным.
Кто такой «обыватель»? Он обывает землю, окучивает ее. Вот я это и делаю — в
театре, в кино. Если я делаю это хорошо, пытаюсь до людей донести правду,
что-то светлое им дать — значит, я патриот. В говне я никогда не снимался,
мерзких спектаклей не ставил...
Ольга Романова: «Я познакомилась с Дуровым во
времена „Белого попугая“ на „Рен-ТВ“. Была поражена в нем абсолютному равенству
самому себе и окружающему миру. Это больше, чем отсутствие звездности.
Произнести при нем „Лев Константинович, вы звезда“ — недопустимо, он не поймет,
о чем вы. Прошедший через войну, нищету, всенародную славу, он остался, слава
богу, пацаном. Во всех смыслах. Только отвернись — он обязательно нахулиганит».
— Лев Константинович, вы родились в
самый разгар сталинской эпохи, и хотя происходящее сегодня сравнивать с ней,
конечно, некорректно, но кое-какие общие признаки уже имеются: империализм,
холодная война, коллективные письма, в которых инакомыслящих объявляют
национал-предателями. Андрей Макаревич на днях даже сказал: «Кажется, я зря
прожил свою жизнь». У вас нет такого ощущения?
—
Боже упаси. Я никогда никаких иллюзий не питал. Я пережил уже семь «царей», и
для меня всегда существовало два государства: мое внутреннее и внешнее. В
первое входят родня, близкие, друзья, и я готов для него собственной жизнью
пожертвовать. А второе всегда ходило строем, и я в его деятельности не
участвовал. Ну если людям нравится ходить строем — пусть, что же я могу
поделать? Я не могу их обвинять, я их понимаю и только жалею. Потому что когда
каждый день с утра до вечера тебе вдалбливают в голову одно и то же — это не
может пройти бесследно.
Советская
идеология была иллюзорной, фальшивой, но очень сильной. Вспомните, что вам
читали в детском саду? Как Ленин на санках катается, как Ленин обманул
жандармов, как Ленин белочек в лесу кормит. В фойе каждой школы стоял бюст
Ленина. Человек становится зомбированным, и большинство потом с трудом из этого
вылезает. Наверное, нужно, чтобы еще несколько поколений сменилось.
Я
знаю одно: любая империя, которая собирается силой, рано или поздно взрывается,
это закон. И еще я знаю, что каждое новое поколение пусть чуточку, но умнее
предыдущего. Когда говорят, мол, в наше время были люди, а сейчас молодежь не
та, — это чушь. Мы разве что покрепче, потому что войну пережили. Просто
закалка такая. А что, мы были умнее? Нет. Так что все впереди. А пока я
стараюсь держаться от всего этого подальше. Я вас не трогаю — и вы меня не
трогайте. Я делаю свое дело.
— Махновщина прям какая-то.
—
Именно! За что Махно бандитом объявили? За неподчинение советской власти.
Пришла продразверстка, приказали отдать хлеб. А он поставил пулеметы по
периметру Гуляйполя и сказал: хорошо, мы вам — хлеб, а вы нам — плуги, косы,
грабли. А так просто хрен вы что у меня получите. И у всех хлеб отобрали, а с
Гуляйполя ни зернышка не взяли. И советская власть насторожилась: ишь ты, это
ведь может стать примером для кого-то еще. Сейчас Гуляйполе, а потом на города
перекинется? Надо придавить. И объявили Махно бандитом и уголовником. Вот я,
наверное, как он, вокруг своего поля пулеметы поставил. И пускаю внутрь только
того, кого считаю нужным.
— А как вы посреди бюстов Сталина и
Ленина получились таким свободолюбивым?
—
Не знаю. Вот честно. Я рос с обычной дворовой шпаной в Лефортове, всех воров
Бауманского района знал поименно. Мои родители — совершенно тихие, застенчивые
люди, никогда ни во что не вмешивались. Но я помню, что, когда были похороны
Сталина и гудели гудки заводов, фабрик и паровозов, я вдруг начал петь что-то
веселое, и отец не смог меня заставить замолчать.
А
потом я пошел в свой драмкружок. Вижу, что все девки сидят перед портретом
Сталина и плачут. Спрашиваю у них: «Вы чего ревете? Нашли из-за чего». Они
опешили: «Как ты можешь? Отец родной умер!» А я говорю: «Курицы вы мокрые, сдох
самый страшный человек на свете». Я это просто нутром чувствовал, мне никто не
говорил об этом. Информации ведь не было никакой, только потом все узнали, что
он на самом деле творил.
— А в партии вы были?
—
Никогда, принципиально. Те, кто не хотел вступать в партию, обычно
отговаривались: я, мол, еще недостоин, не заслужил. А я сразу им сказал: не
буду, потому что вы подлецы. Подходит ко мне секретарь райкома нашего: «Лев
Константинович, вы наша надежда, почему вы не вступаете в партию?». «Не хочу» —
отвечаю. «Как так?!» — «А вы врете все время.
Помню,
как я сидел в детстве на голубятне и вдруг услышал из окна напротив музыку. Я
знал только песни советских композиторов, а тут что-то совершенное другое,
волшебное. Узнал фамилию — Шостакович. И вот я, простой безграмотный парень,
ничем, кроме улицы, не интересовавшийся, уже тогда понял, что он — гений, а вы
писали „сумбур в музыке“, гнобили его, сделали невыездным. А потом, когда стало
можно, сами объявили его гением! Как с вами дело иметь? И к тому же вам разве
нужна оппозиция? У вас же при каждом голосовании ноль воздержавшихся. Я буду
вам всю картину портить». И на какое-то время отвязались от меня. Потом снова
начали вынуждать, но я ни в какую. Даже когда мне закрыли выезд на три года.
— Из-за чего закрыли?
—
Я должен был ехать на съемки «Семнадцати мгновений весны» в ГДР. Мне объявляют:
«Нужно пройти выездную комиссию в райкоме партии». «Так я же не член партии», —
говорю. «Неважно. Не пройдете комиссию — никуда не поедете». Звонила Лиознова,
уговаривала... Ну пошел, куда деваться, вместе со всеми. Захожу в комнату, там
сидят ребята в черных костюмах и галстуках, тетки в голубых платьях с янтарными
брошками — все одинаковые, жуть просто. И первый вопрос, который они мне
задают: «Опишите флаг Советского Союза». Я багровею.
Говорю
им: «Я что, живу не в этом государстве? Или у меня глаз дергается, слюни текут
и я кажусь вам идиотом?» Они повторяют вопрос. Ну я и ответил тогда: «Черный
фон, посредине череп, под ним две скрещенные берцовые кости». У них паралич
наступил. Пошушукались немного, потом говорят: «Вы свободны». Выхожу — сидят
Лиознова, Плятт, еще кто-то.
Спрашивают:
«Ну как там?» «Замечательно, — отвечаю, — встреча прошла в теплой дружественной
обстановке». А вечером мне звонит директор Театра на Малой Бронной: «Лев
Константинович, что вы натворили! Звонят из райкома, орут, что у вас за театр
такой!» Я говорю: «Ну или увольняйте меня, или терпите. Только увольнять
оснований вроде бы нет...» Вот после этого мне выезд на три года закрыли. И
звание мое положили под сукно.
— А почему сняли запрет?
—
Театр пригласили на фестиваль в Шотландию, в Эдинбург. А у меня в двух
спектаклях — главные роли. Ну я сижу и молчу, а им деваться некуда: или меня
выпускать, или гастроли срывать.
— Как вы не сошли с ума? Вы сейчас
рассказываете обо всем этом со смехом. Тогда тоже так относились?
—
Ну я просто старался не обращать на это внимания. Я, признаться, не
революционер, простой обыватель. И не считаю это слово дурным. Кто такой
«обыватель»? Он обывает землю, окучивает ее. Вот я это и делаю — в театре, в
кино. Если я делаю это хорошо, пытаюсь до людей донести правду, что-то светлое
им дать — значит, я патриот. В говне я никогда не снимался, мерзких спектаклей
не ставил. А в остальном — что я могу сделать? Вот был 91-й год, я стоял возле
Белого дома. И сам был свидетелем разговора двух разведчиков «Альфы».
Один
из них говорит: «Ну что, 20 минут и 2500 народу?» «Минимум» — отвечает другой.
«Нет, я на это не пойду. И командир не пойдет». И они умотали. То есть у них
был приказ за 20 минут взять Белый дом. Только для этого нужно было положить
кучу людей. И они отказались. А что сделал Ельцин, как только пришел к власти?
Он командира «Альфы» списал. Почему? Потому что раз он не подчинился той
власти, значит, может не подчиниться и мне.
Как
после этого политикам верить? Ты со всей душой, а они тебя потом возьмут и
обманут. Я ничего не хочу сказать, Ельцин много чего важного сделал, первые
шаги по крайней мере. Но по факту он ведь предал. Так что я буду лучше
окучивать свою землю. Я и жесткие спектакли ставил, и снимали их, целые
комиссии по этому поводу собирались.
Вот
был у меня спектакль «Занавески» — первый правдивый о нашей советской деревне,
там все было: и насилие, и пьянство, и девочка кончала жизнь самоубийством. Не
хотели его выпускать, но я же продавил как-то. Десять лет в итоге шел.
— Если объективно, то многое из того,
что другим было нельзя, вы могли себе позволить как народный любимец. В этой
связи у меня всегда возникал вопрос: такой актер, как молодой Дуров, мог бы
сейчас стать знаменитым? Многие из поколения советских звезд кино — вы, Леонов,
Папанов — не мачо, мягко говоря. Сегодня такие типажи не востребованы.
—
Не знаю. На самом деле и тогда мало кто верил, что я стану актером — лысый,
маленького роста... Но, конечно, сейчас бы мне было сложнее. Все изменилось,
когда на первое место вышли деньги. Меня вот постоянно спрашивают: «Как вы
прожили с женой 57 лет и ни разу не поссорились?» И мои мама с папой, кстати,
не ссорились, я не помню ни одного скандала.
Это
потому, что у нас в семье никогда не произносилось слово «деньги». Ну есть они
— хорошо, возьми в шкафчике. Нет — ничего страшного, никто не умрет. У меня
жена ни разу не спросила, сколько я получаю за какую картину. И фильмы
снимались не для прибыли. Как только индустрия заменила искусство, сразу появился
спрос на одноликих мальчиков и девочек. Я по первому кадру могу понять, сериал
я смотрю или полнометражный фильм. Я вижу поспешность.
Главное
— подешевле и побыстрее, это очень заметно. Но я бы и сейчас не ныл, придумал
бы что-нибудь. Я вообще больше всего в жизни не люблю нытье — особенно от
актеров моего возраста: ой, я так много сделал для народа, а живу почти в
нищете, ничего не нажил... Постой, а народ для тебя не делал ничего? А на каких
ты поездах и машинах ездил, кем сделанных?
Ты
сам избрал эту профессию. Профессия у тебя в любом случае изумительная. Тебе не
надо просыпаться в шесть утра и лезть в шахту. Ты приезжаешь к 11 часам в
театр, произносишь великие слова, хоть и чужие, получаешь от работы
удовольствие, тебе аплодируют, тебе преподносят цветы. Какого тебе еще надо? Не
ной. Ты сам избрал этот путь, а у него такие законы: как только ты исчезаешь с
экрана и со сцены, наступает забвение.
Космонавты
вот не ноют, хотя у них в контракте вообще есть пункт о том, что они могут не
вернуться на Землю. Гагарин на 60% не должен был вернуться — знаете об этом?
Тем не менее он полетел, хотя мог отказаться, но он рвался туда, и все ему еще
завидовали — и Титов, и Быковский. И никто из них тоже миллионером не стал. У
меня очень хорошие отношения с Гречко — замечательный, интеллигентный,
застенчивый старик, умница, собеседник прекрасный. Живет тоже, как простой
человек, и не ноет.
Евгений Левкович, опубликовано на сайте
oromanova.org
Комментариев нет:
Отправить комментарий