КУПИРОВАННАЯ ОККУПАЦИЯ. Во время фашистской оккупации театры работали практически во всех райцентрах и областях Украины

 

Двенадцать лет посвятил изучению театров, работавших в годы войны в оккупированной нацистами Украине, историк театра Валерий Гайдабура. Результатом анализа сотен свидетельств очевидцев и килограммов архивных документов стала книга «Театр, захований в архівах». В беседе с обозревателем «СН» автор уникального исследования рассказывает о феномене театрального творчества в условиях фашистской неволи, трагических судьбах артистов и режиссеров, опыте духовной стойкости, об абсолютно доселе неизвестной странице Великой Отечественной войны. На фото: оккупированный Киев.  

- Как-то в разговоре вы обронили фразу, что феномен книги, даже, казалось бы, столь строгой, как научное исследование, отражает характер, мировосприятие, даже в какой-то степени комплексы самого автора. Ваша заинтересованность темой театра на оккупированных территориях была каким-то образом связанна с личным опытом? Вам тоже пришлось пережить оккупацию?

- Нет, я эвакуировался. Мой отец был коммунистом и очень известным журналистом, членом Союза писателей. В юности он служил на флоте, страшно полюбил море и даже написал о нем книгу. Мне было 4 года, когда мы расстались. На третий день войны он побежал к своему другу военкому и добровольцем записался в армию. Его отправили в Кронштадт на переподготовку, а осенью он уже ехал в Севастополь, в эту мясорубку страшную.

По дороге он написал нам несколько писем. И потом погиб в этой кровавой каше. Ведь там как было? Утром приезжают, допустим, 10 тысяч новобранцев, а вечером уже никого из них не было в живых. Отец, как я понимаю теперь, был политический идеалист.

А мама – по образованию инженер, но по эмоциональной структуре, очевидно, нереализованная актриса. В молодости она даже поступила в Одесский муздрамин, но мой дед ее оттуда забрал. А когда мама была беременна мною, она посещала драмкружок. И мне кажется, что я слышал все, что происходило там, на сцене. Наверное, эта тема сама меня нашла.

У меня с детства существовал комплекс неприятия реальной жизни. Она казалась мне слишком жестокой что ли, грубой. А красоту аккумулировало для меня искусство, то есть некая ниша мифологическая, идеалистическая. В нее-то я и пытался постоянно нырнуть.

После университета я два года работал в газете. Вот это был удар страшный, ниже пояса. Я приходил на планерки и видел ужасное лицемерие – политическое, моральное, уродующее людей. Театр для меня стал спасением, словно компенсировал все мои претензии к жизни. Там, конечно, тоже была парторганизация и приходилось сдерживаться и не болтать лишнего.

Но когда я видел, как на партбюро шествует секретарь парторганизации Татьяна Мирошниченко в кринолине, а за ней вся ячейка во фраках (!), мне казалось, что это не взаправду. Как все в театре, между прочим. Здесь можно счастливо спрятаться от жизни.

И поэтому, когда 12 лет назад ко мне пришла эта тема, я подсознательно почувствовал, что, занимаясь ею, я встречу подобных и близких себе «улиточных» людей, замыкающихся от агрессивности жизни в скорлупу, раковинку красоты, спасающихся от ненависти и зла с помощью искусства. Конечно, это был знак с неба.

В январе 1988 года в мой кабинет заведующего литературной частью Запорожского театра зашел артист Григорий Антоненко – очаровательный человек, кстати, коллега знаменитого Николая Гринько по эстраде. Сидим и совершенно праздно беседуем. И вдруг он почти шепотом говорит: «Если бы ты знал, какой здесь был театр во время оккупации». Именно так, наверное, яблоко Ньютона упало.

Он начал рассказывать. Это было невероятно увлекательно. Я ведь потом всю Украину объехал, но подобного запорожскому феномену не встречал. В течении семи месяцев во время оккупации здесь работали два удивительных коллектива – театр Сергея Радлова из Ленинграда и прекрасная украинская труппа, которой руководил замечательный человек Николай Макаренко, в будущем кинорежиссер.

До войны он много снимался, в частности, у Довженко в «Щорсе», играл в Киевском ТЮЗе, учился в аспирантуре Театрального института. Когда началась война, он организовал комсомольский театр им. Николая Островского, который обслуживал войска. Во время немецкого наступления под селом Борщи их всех схватили.

Макаренко удалось убежать из плена и с немалыми приключениями пробраться к родителям в Запорожье. Там он создал ряд замечательных спектаклей, а один, по-моему, просто шедевр – «Сон в летнюю ночь» Шекспира. Я думаю, это достаточно объективная оценка. У меня есть документальное свидетельство, что немцы хотели снять этот спектакль на пленку. И тогда актеры начали его сознательно разрушать, чтобы, не дай Бог, не оставлять документальную улику для советских карательных органов. Свидетельство сотрудничества с оккупантами.

 фото. Стадник

- Но ведь все равно этим людям не удалось избежать внимания к себе после войны? По советским меркам, их репутации были запятнаны. И это, очевидно исковеркало многие судьбы.

- Да, действительно, это так. Многие были арестованы и сосланы в лагеря. В том числе, очень знаменитые люди, например, один из крупнейших театральных деятелей Галичины Иосип Стадник. Для тех, кого не посадили, это была все равно казнь – гражданская. У меня есть десятки свидетельств того, как это травмировало людей.

Тот же Николай Макаренко, будучи достойным человеком и очень интересным режиссером, не получил от советской власти никаких званий, которые заслужил по праву таланта. Но получил запои, диабет, инсульты и т.д.

Трагически сложилась судьба выдающегося русского режиссера Сергея Эрнестовича Радлова и его жены, знаменитой переводчицы и знатока творчества Шекспира Анны Дмитриевны. Великие патриоты, после страшнейших мытарств, в конце войны они очутились в Париже. И как только город освободили от немцев, тут же помчались в советское посольство.

Там им обрадовались: мы вот вас сейчас препроводим в Москву, где, мол, уже решают, какой им театр дать – Большой или Малый. В самолет их, а в Москве, прямо на аэродроме  в «черный ворон». И приговор – 25 лет лагерей. Она через четыре года умерла, а ему после того, как он отсидел 7 лет, даже не разрешили вернуться в родной Ленинград. Он ставил спектакли в Латвии, хотя и недолго – здоровье в лагере было смертельно подорвано.

- Вы познакомились за время работы над книгой со множеством судеб. Только ли эскапизмом, желанием укрыться от действительности объяснилось решение служить в театре в оккупационное время? Может быть, существовали и иные мотивы?

- Конечно, было несколько причин. Во-первых, немцы, объявили, что все граждане должны явиться на места своей работы. И как пекари вернулись на хлебозаводы, а машинисты тепловозов в депо, так и актеры пришли в тот театр, где они работали перед войной. Их было немного: по пять, по шесть, по десять человек. Им сказали: работайте. Единственное требование – никакой политики.

 фото. Запорожский областной театр

И они начали работать. Следовательно, у профессионалов просто другого выбора не было. Я знаю очень мало примеров неподчинения этому требованию оккупационных властей. Скажем, известный харьковский режиссер Марк Терещенко не работал в театре. Но это редкое исключение. Все остальные вернулись на сцену. Но профессионалов все равно не хватало. Поэтому шла огромная вербовка молодежи в театр. Вот она-то поступала в театр по разным причинам. И инстинкт, так сказать, вел, и честолюбие – особенно вчерашних самодеятельных артистов. И что еще немаловажно: молодежь пряталась в театрах от угона в Германию.

Вообще, в каждом коллективе были в буквальном смысле спасенные от плена, от гестапо, от участи остарбайтера люди. Даже евреи. Вот совершенно удивительная история. В Киевском оперном театре рядом с дирижером, чистокровным арийцем Вольфганом Брюкнером, сидел в оркестре первая скрипка по фамилии Рачек, которого этот Брюкнер очень высоко ценил и даже ласково называл: «Мой полячек». А это был Яков Иосифович Теслер.

В начале войны его буквально вытащил на Волыни из гетто друг – Володя Кинеке, полурусский-полуавстриец, снабдив его документами на имя погибшего поляка Рачека. Он прошел конкурс в оркестр Киевской оперы. Однажды они выступали в Ровно с симфоническим концертом и вдруг, сидя на сцене, Теслер увидел в зрительном зале в третьем ряду рядом с немецким офицером свою бывшую соседку. Он покрылся холодным потом, но все миновало. Та женщина его узнала, но не выдала. А когда Киев освободили, то Якова Иосифовича мгновенно потащили на допрос и долго терзали, допытывая, как это, мол, вы, еврей, остались живы?

- То есть ему это поставили в вину?

- Ну конечно. Сказали: с такой биографией в главной опере Украины работать нельзя. И уволили из театра. В общем, даже если человеку после войны посчастливилось избежать тюрьмы, морально он зачастую переживал муки. Его просто травили, говоря: «Я тебя не посажу, но ты будешь среди таких людей работать, что заплачешь». Ведь многие люди сами по себе были, как карательная система.

Актриса Тамара Спыну рассказывала мне, что секретарь парторганизации Лия Бугова, в будущем народная артистка, заявила на первом же собрании: мы будем кровью тех, кто здесь работал во время оккупации, красить крышу нашего театра. А эти несчастные сидят тут же в зале и обмирают. Такие притеснения, обструкция, ощущение себя человеком третьего сорта, может быть, кара более страшная, чем арест.

 фото. Радлов Сергей Эрнестович

- Насколько мне известно, от этого шушуканья за спиной, недоверия, подозрительности страдали актеры, чья судьба, несмотря на их «оккупационный грех», сложилась после войны вполне благополучно. Например, Борис Гмыря получил даже звание народного артиста.

- Да существует апокриф, что, услышав его выступление на Декаде украинского искусства в Москве, Сталин поинтересовался, есть ли у такого замечательного солиста почетное звание. Ему ответили, что нет, потому что в войну он пел перед фашистами. «Надо сказать, - заметил вождь, - что у тех, кто ему аплодировал, был неплохой вкус». И Гмырю наградили.

Но пересуды о том, что он пел Гитлеру, преследовали артиста всю жизнь и страшно его оскорбляли. Надо сказать, что это легенда, хотя в театрах Харькова и Полтавы во время оккупации Борис Романович действительно выступал. Из-за разрыва связок он попал в госпиталь  и не успел эвакуироваться. Но во время оккупации он вел себя так, чтобы его нельзя было упрекнуть в добровольном сотрудничестве с гитлеровцами.

Немцы неоднократно предпринимали попытки вывезти его в Германию, но он всячески от этого увиливал, в частности, симулировал болезнь. Такое поведение предполагало немалое мужество, потому что его однажды немцы предупредили, что готовы транспортировать в Германию даже в виде трупа. Это была уже серьезная угроза.

 фото.Киев, оперный театр

Хотя большинство актеров, переживших оккупацию, вспоминают, что немцы к ним неплохо относились, но если они встречали сопротивление, то начинали действовать по другим правилам. Далеко не сентиментальным. Вот эпизод, который меня поразил.

В Полтаву приехала сестра жены Гмыри и по недоразумению попала в гестапо. Она показалась немцам похожей на партизанку, которую они разыскивали. Ее схватили и так пытали, что она от истязаний сошла с ума. При аресте она пыталась объяснить, что только прибыла в город и ищет родственника – известного актера. Но фашисты даже не удосужились проверить ее слова. И невиновная женщина погибла.

- Этой историей вы словно предвосхитили мой следующий вопрос. Для обыденного сознания оккупация – прежде всего голод и террор, массовые расстрелы и унижение населения. Трудно психологически примирится с тем, что параллельно существует нормальная жизнь – люди ходят в театры, на концерты…

- Не нормальная. Само по себе наличие в этот период театра, кстати, повторю, декретированного оккупационным режимом, не отрицает ужаса той жизни, в которой и сам театр не имел никакой индульгенции на безбедное и спокойное, существование. Представьте: идет спектакль, и вдруг – облава. Гитлеровцы врываются в зал, хватают актеров, зрителей.

Таких фактов сотни. Есть и просто кошмарные. В Станиславе, теперешнем Ивано-Франковске, явно по доносу во время оперетты «Шарика» (герои ее – сечевые стрельцы, и в зале среди зрителей немало видных националистов) вбегают с овчарками в театр гестаповцы. А через три дня прямо перед театром многих арестованных публично расстреливают.

 фото. Борис Гмыря  

- Для немцев и гражданского населения спектакли игрались отдельно?

- Не всегда. Но даже когда на афишах писалось «нур фюр дойче», это вовсе не значило, что на него не «просочились», как писала в дневнике очевидец тех лет, наши соотечественники. С другой стороны, к примеру, «Гамлет» во Львове – великий спектакль, поставленный Иосипом Гирняком с Владимиром Блавацким в главной роли, адресовался вроде бы исключительно украинской публике. Но тысячи немцев его посмотрели. Восхищенные отзывы о спектаклях этого театра появились в Германии, Италии, Испании. То есть сама жизнь нарушала установленные рамки.

Кроме того, зачастую сами наши зрители были виноваты в том, что возникали эти «нур фюр дойче». Немцы были интеллигентными зрителями. Их солдаты должны были пойти в баню и непременно в театр. А в театре они сидели благовейно, с прямыми спинами. Наши же, случалось, подворовывали, -  то пояс стибрят, то деньги утянут во время спектакля. Но репертуара специального для немцев и местного населения не было.

И, конечно, благом для украинского театра периода оккупации оказалась принципиальная установка немцев на развлечение. Это спасло украинский театр от обвинений в коллаборационизме и в то же время позволило играть национальную классику, насыщенную фольклором, песнями. Немцы воспринимали ее как чисто развлекательное искусство.

Для украинской же публики эти спектакли несли глубокий смысл, в них препарировалась жизнь, серьезно ставились вопросы добра и зла, чести и отступничества, греха и жертвы. Иногда со сцены прорывались антифашистские аллюзии. В нескольких театрах, например, шла драма Спиридона Черкасенко «Казка старого млина», отрицательный герой которой – колонист Вагнер, бездушный прагматик.

В Коломые пьесу оформлял знаменитый художник Данила Нарбут. В кабинете Вагнера он повесил символическое полотно с уродливыми химерами, в силуэтах которых читалась свастика. В Виннице публика так экзальтированно реагировала на реплику героини пьесы «Маруся Богуславка» в исполнении артистки Галины Ковальской «визволю усіх», что немцы приказали исключить спектакль из репертуара и уничтожить декорации.

 

Таких лозунговых призывов, бунтарских фраз звучало со сцены немало. Ведь очень многие из работавших в оккупации актеров да и зрителей были не просто патриотами, но искренне верили в советскую систему.

- В свое время в Крымском русском драматическом театре шел спектакль «Они были актерами», основанный на историческом факте существования подпольной антифашистской организации в театре. Насколько эта ситуация типична?

- Люди, связанные с партизанами, были во многих коллективах. Работая над книгой, я обнаружил удивительный материал об аматорском коллективе, работавшем в Новгород-Северском Черниговской области. Его возглавлял профессиональный актер Иосиф Смолянский, а в труппу входил знаменитый украинский переводчик Бори Тен. Это была настоящая подпольная организация, но не обошлось без предателя. Четырех человек, в том числе и Бориса Тена, приговорили к расстрелу. Но казнили только командира, а остальных отправили на каторжные работы в Германию.

- А сколько всего театров работало в Украине в годы оккупации?

- Много. Может быть, сотни. Ведь кроме областных, подчиненных отделам пропаганды, театры функционировали практически во всех райцентрах. И во многих селах были драмкружки, гордо именовавшие себя театрами. Надо представить, насколько важным коммуникативным средством являлся театр. Люди ведь были лишены достоверной информации. Радио, оккупационные газеты пичкали население в основном пропагандистской брехней. Театр и базар – легальные места, где можно было сравнительно свободно обменяться новостями. А в театре еще и пережить чувство радости. Здесь получали душевную энергию. Люди шли в театр, несмотря на риск попасть в облаву, несмотря на то, что приходилось возвращаться домой во время комендантского часа.

- А кинотеатры работали в оккупированных городах?

- Конечно. Это тоже интересное явление. В первые месяцы оккупации демонстрировались советские фильмы. Шел даже «Богдан Хмельницкий» с купюрами, комедии «Волга-Волга». «Антон Иванович сердится». А вскоре появились немецкие фильмы. Помните книгу «Мое взрослое детство» Людмилы Гурченко? Ведь она воспитывалась именно на этих лентах.

Ее актерский феномен формирован изящными экранными дивами – Марикой Рекк, Царой Леандер. После советской идеологической сыромятины эти фильмы казались окном в сказку. Гриша Антоненко, который мне все это открыл, и которому тогда было 14 лет, говорил, что выжил благодаря театру и кино. Он покупал билеты и спекулировал ими. И каждый день мог купить себе буханку хлеба.

 фото. Новгород-Северский, храм  

- Какие человеческие судьбы наиболее тронули вас во время работы над этой книгой?

- Я прожил за эти годы тысячи жизней. И каждая из них по-своему уникальна. В каждой судьбе много трагизма, боли, красоты, нежности, терпения, благородства, превратностей, изломов, душевных взлетов и отчаяния.

Я, пожалуй, расскажу одну историю любви. Киевским «Кляйнкунсттеатром» руководил Ганс Телен – наполовину француз, наполовину немец. Он ненавидел войну и свой театр превратил в «комбинат социального обеспечения», где кормил не только сотрудников, но и их семьи. Он помог физически выжить десяткам людей и даже предупредил, сознавая, чем это может ему грозить, если кто-то проговорится  агенту гестапо, внедренному в театр.

У него завязался роман с актрисой, красавицей Евгенией Дембской. У нее был ребенок от мужа-еврея. Ганс Телен спас этого ребенка. Я встречался и переписывался с Дембской. Она рассказывала о том, как влюбилась в Ганса и как долго колебалась перед тем, как расставаться с ним. Чувство долга перед мужем оказалось сильнее любви. А он, как оказалось, погиб при освобождении Киева. Она вспоминала Ганса и признавалась, что «любила его бесконечно». Он тоже ее любил. И когда у него в Германии родилась дочь, назвал ее Женей.  

- Валерий Михайлович, заканчивая эту беседу, я хотел бы узнать о том, какие выводы вы для себя сделали, работая над этой неординарной темой?

- Жизнь коротка, искусство вечно. Я хочу повторить, что для меня жизнь существует только в форме искусства. Размышляя над судьбами людей, переживших оккупацию, я пришел к выводу, что преодолеть все несчастья и выстоять, не уронить достоинства им помогла их религия: существование в эмоциональной сфере искусства.

Даже когда я этой темой не занимался, а просто знал, что Кость Иосифович Параконьев, Игорь Леонидович Просяниченко работали в то время, то чувствовал – они несли загадку, тайну. Их отличали особая аккуратность, подтянутость, дисциплинированность.

Может, я что-то присочиняю, и это никак не связанно с выпавшими на их долю душевными испытаниями, но эта личностная загадка, которая должна быть в каждом актере и которая, увы, есть не у всех, в этих мастерах всегда ощущалась очень сильно. Общаясь с героями моей книги, я всегда чувствовал в них некий скрытый резерв. Они как бы познали жизнь глубже, чем все остальные.

фото. Новгород-Северский, СШ №1

КОММЕНТАРИЙ шеф-редактора Валерия Полюшко

Уникальная книга Валерия Гайдабуры заслуживает того, чтобы ее прочитали все, потому что это  та правда, которую от нас скрывали долгое время. На моей малой родине – маленьком городке на краю Черниговской области –  в Новгород-Северском бережно хранят память о коллективе театра, помогавшем партизанам, которыми командовал командир Черниговского партизанского соединения Герой Советского Союза Георгий Артозеев, проживавший после войны в Запорожье, в доме на маленькой улице близ плотины Днепрогэса. Это наша история, наше прошлое, без которого нет будущего.

Фото: veterany.com.ua