Криминальный авторитет и
золотодобытчик Туманов провел в сталинских лагерях на Магадане восемь лет. В
своих воспоминаниях он описывает разгар «сучьей войны» в начале 1950-х – битву
воров старой формации и тех, кто пошел служить власти. Также Туманов упоминает,
что стало с некоторыми начальниками лагерей – они окончили жизнь в
безвестности.
Вадим Туманов был осуждён за
антисоветскую деятельность в 1948 год. В отличие от других зеков, также
сидевших по политическим статьям, он смог вписаться в криминальный мир
магаданских лагерей. Туманов отказывается от предложенной ему коронации в «вора
в законе», и остается просто криминальным авторитетом, весьма уважаемым этим
миром за принципиальный отказ от сотрудничества с властью и сохранение верности
воровским традициям.
Туманов освободился в 1956
году, но остался на Колыме в качестве основателя золотодобывающей артели. В
1960-70-е годы он был легальным советским миллионером, а сотрудники его артели
за сезон (4-5 месяцев промывки грунта) получали по 5-15 тысяч рублей. Туманов
становится покровителем мира советской богемы, другом Владимира Высоцкого. Во
времена «реформ» он входит в московский стройкомплекс.
В 2004 году вышла автобиографическая
книга Вадима Туманова «Всё потерять – и вновь начать с мечты», где, в
частности, он рассказывает о годах, проведённых на Колыме. Один из эпизодов
книги описывает «сучьи войны» в ГУЛАГе. Мы приводим этот отрывок из книги.
(Вадим
Туманов – слева от Высоцкого)
«- Суки едут! – неслось из
барака в барак, приводя в оцепенение целые зоны. Воры готовились, как могли,
запасались ножами, но силы оказывались не равными.
Деление уголовников на честных
воров («честноту» или «полноту») и на противостоящих им ссученных было как бы
узаконено и отражалось в составленных лагерной спецчастью формулярах. Суки
обозначались как «воры разложенные», а кое-где краткости ради попросту писали –
ссученные. Иногда указывалось конкретно – беспредельщик. И когда заключённый
переходил в другой лагерь, новая спецчасть по записи в формуляре знала, к
какому клану прибывший принадлежит и что от него ждать.
С 1947 года до 1953-го, то есть
до смерти Сталина, Колыма испытывала самые кровавые в лагерной истории
потрясения, названные «сучьей войной». В Главном управлении лагерей (ГУЛаге)
стратеги исправительно-трудовой системы нашли безошибочный способ, как
заставить работать миллионы воров, принципиально не желающих иметь что-либо
общее с администрациями лагерей, и заодно повлечь уголовников в массовое
уничтожение друг друга.
Говорят, теорию уничтожения
преступного мира самим преступным миром разработал Вышинский. По крупным зонам
Союза прокатилась волна трюмиловок – команды отборных головорезов, созданные из
подручных лагерного начальства, проезжали по крупным зонам, под страхом смерти
принуждая «честных воров» ссучиться – начать сотрудничать с властью.
Одной из самых беспощадных
слыла команда Васьки Пивоварова, созданная в Караганде (Карлаг) из отпетых
уголовников, провинившихся перед преступным миром и не имевших другого шанса
выжить, кроме как вместе с лагерными властями сломать хребет «законному»
воровскому сообществу. Васька Пивоваров сам был вором и попал в штрафные
батальоны.
Повоевав и снова попав в
тюрьму, он полностью перешёл в услужение к чекистам. Предоставленные его
команде властями почти неограниченные права позволяли бандитам действительно
наводить страх на лагеря, на управления лагерей, даже если в них содержалось по
30-40 тысяч человек.
В команде попадались фронтовики,
чаще всего из штрафных батальонов. Совершив на воле тяжкие преступления,
получив за них по 25 лет и не имея шансов на освобождение, эти люди пошли на
сотрудничество с администрациями лагерей, дававшими им работу – комендантами,
нарядчиками, бригадирами, другими разного уровня начальниками. В их руки власти
передавали жизни огромной армии заключённых, старавшихся быть в стороне от
властей и от головорезов.
Суки были в каждом лагере. Цель
поездки по лагерям особых команд, вроде пивоваровской, состояла в демонстрации
силы «сучьей власти» и в окончательном, любыми средствами, подавлении
авторитета воров. Не политические, а именно «честные воры» выступали в основном
организаторами противостояния, возмутителями спокойствия и держали в напряжении
всю систему исправительно-трудовых лагерей.
Это я стал понимать, когда
после пожара в изоляторе на Новом меня увезли в «малую зону» – так называлась
пересыльная тюрьма на окраине Сусумана. За высокой оградой были проложены узкие
деревянные тропы, с обеих сторон ограждённые колючей проволокой, они вели к
баракам. В полутемных коридорах видны были металлические двери камер. Даже
после переполненных лагерных бараков привезенные сюда заходились в кашле и
задыхались. Спертый, прогорклый, едкий воздух был настоян на хлорной извести –
единственном предмете первой для зоны необходимости, который завозили в
достатке.
В одном из бараков, куда меня
поместили, я услышал о появлении группы Васьки Пивоварова. Группа уже прошла
Воркуту, Сиблаг, Норильск, Ангарлаг, Китой и другие зоны Севера и Востока и
теперь пришла на Колыму.
У Фунта ссучивание проходило
так:
«Нашу колонну привели к
железным воротам пересылки. Этап поджидало начальство лагеря и комендатура. Нас
посадили на землю, офицеры спецчасти с формулярами в руках выкрикивали наши
имена. Фунт шагнул вперёд и обратился к этапу с короткой речью.
По формулярам стали выкрикивать
воров. В числе первых назвали Володю Млада. Его и ещё десять-двенадцать человек
поставили отдельной шеренгой. Поблизости был врыт столб, на нем кусок рельса. К
шеренге подошел Колька Заика, держа в опущенной руке нож. Этап, четыре-пять
тысяч человек, сидя на корточках, молча наблюдал за происходящим. Первым стоял
молодой незнакомый мне парень. К нему шагнул Заика:
– Звони в колокол.
Это была операция по ссучиванию
честных воров – заставить их ударить по рельсу, «звонить в колокол». Что-либо
сделать по приказу администрации, хотя бы просто подать руку, означало нарушить
воровской закон и автоматически перейти на сторону сук, так или иначе
помогающих лагерному начальству.
- Не буду.
- Звони, падла! – Заика с
размаху ударил парня в лицо. Рукавом телогрейки тот вытер кровь с разбитых губ.
- Не буду.
Тогда Заика в присутствии
наблюдающих за этой сценой офицеров и всего этапа бьёт парня ножом в живот. Тот
сгибается, корчится, падает на землю, дергается в луже крови. Эту сцену
невозмутимо наблюдают человек двадцать офицеров. Заика подходит к следующему –
к Володе Младу. Я вижу, как с ножа в руке Заики стекает кровь.
– Звони в колокол, сука! Над
плацем мертвая тишина.
– Не буду.
Заика ударил Млада в лицо
ногой, сбил на землю, стал пинать сапогами, пока другие бандиты не оттащили
почти бездыханное тело в сторону. Млад останется жить. В 1951-1952 годах его
зарежут где-то на Индигирке.
Бандит подошел к третьему:
– Звони в колокол!
Третий побрёл к столбу и
ударил, за ним четвертый, пятый… Может быть, кто-то ещё отказался, не могу
вспомнить. Часа через три этап подняли и повели в зону».
У пивоваровцев не было повода
меня трюмить, но, вероятно, кто-то хотел со мной расправиться и им подсказал.
На меня натравили Ваху – одного из приближённых Васьки Пивоварова. Он был широк
в плечах и славился тем, что без промаха бил ножом соперника в сонную артерию.
Брезгливый к людям, Ваха выглядел довольным, видя трупы.
В тот день по непонятной мне
причине я был вызван из камеры тюрьмы в «малую зону». Позже один из
надзирателей, Сергей, расскажет мне, что это было сделано специально, но
предупредить меня он не сумел. В дверях я увидел Ваху и надзирателя. Они
перешептывались, бросая на меня взгляды, не предвещавшие ничего хорошего.
Улыбающийся Ваха разбитной походкой двинулся ко мне. Держа обе руки за спиной,
конечно же – с ножом, он подошёл вплотную.
У меня мелькнула мысль: может
быть, у него два ножа? И куда он ударит – в шею своим коронным или подлым
ударом ниже пояса? Ещё, быть может, мгновение – и меня не будет. Вложив в удар
всю накопившуюся злость, я опередил его взмах на тысячную долю секунды, и нож
попал мне не в шею, а в правое плечо.
Ваха отлетел к стене и стал сползать между
окном и нарами. Но нары не дали ему упасть на пол, я наносил удары справа и
слева, одной рукой справа в челюсть, а слева удары приходились по виску. В
бараке полное оцепенение. Вбежали ещё несколько надзирателей. Это спасло Ваху
от смерти.
Меня привели в сусуманский КОЛП
(комендантский отдельный лагерный пункт). Он запомнился огромными воротами,
массивнее и выше, чем в других лагерях. В кабинете, где я оказался, было много
военных. Среди них стояла полная женщина в длинном красном пальто. Возможно, из
спецчасти. Приведшие меня надзиратели доложили начальнику Заплага об учиненной
мною драке. Скорее всего, он знал о происшедшем, а возможно, даже участвовал в
организации столкновения. Я попытался сказать, как было на самом деле, но не
успел произнести «Гражданин начальник…», как человек в чине полковника заорал:
– Руки назад!
Это был полковник Аланов,
начальник Заплага. Редкий негодяй и, по-моему, психически больной человек, он
не признавал других способов наводить порядок, кроме как топить лагеря в крови.
Позже, уже будучи на Новом, в лагпункте Разрезном, он подошёл к бригаде воров и
после обычных вопросов о жалобах, спросил: «Что же вы не бежите?» В ответ
услышал: «Бежать некуда, гражданин начальник!»
Он усмехнулся: «Если Иосифу
Виссарионовичу нужно было, он семь раз бежал!» – «Если бы сейчас было так легко
бежать, как тогда, сейчас бы вся Россия в бегах была!» – сказал Мотька Иванов.
Не зная, что ответить, Аланов определил всей бригаде десять суток карцера.
Я свёл руки за спиной, и в этот
момент кто-то сзади надел наручники. Аланов предложил женщине в красном уйти,
потому что будут сцены неприятные, но она ответила с улыбкой:
– Ничего, я привыкла!
Конвоир стянул брезентовыми
ремнями мои ноги выше щиколоток. Я с трудом удерживался на ногах, и ярость
снова подкатывала ко мне. Но полковник, видимо, уже знал о нашей драке с
Джафаровым и Лёхой Сорокиным, о поджоге изолятора и теперь намеревался продемонстрировать
зоне готовность накинуть узду на кого угодно.
Стою посреди комнаты, руки за
спиной, ноги туго стянуты, не пошевелить. Наверное, женщине в красном я кажусь
ванькой-встанькой. Один из конвоиров – рябой, это я хорошо помню, – отступив
назад, ударил меня правой ногой в сердце. Я падаю, и другие надзиратели пинают
меня ногами. Чаще всего стараются попасть в бока и в голову.
В лагерях меня потом часто
надзиратели били, иногда очень сильно, но никогда мне не было так не по себе,
как в тот раз, из-за присутствия женщины в красном, которая мне тогда казалась
омерзительной только потому, что смотрела, как меня, связанного, бьют.
Прихожу в себя в изоляторе. По
полу бегают крысы. Я даже обрадовался им – живые существа! Мне вспомнилось, как
в Дайрене одному моему приятелю в схожей ситуации крысы откусили ухо. Стараюсь
оторвать от пола голову, перевернуться на другой бок и прикосновением одного и
другого уха к полу выяснить, целы ли они. Ободками ушей пробую елозить по
бетону. Кажется, уши в порядке, можно снова радоваться жизни – но тут я опять
впадаю в забытье.
Рябого надзирателя я больше
никогда не встречал. А полковник Аланов под конец жизни спился и работал
завхозом в одном из магаданских институтов.
К вопросу о судьбах колымского
руководства. 1949-й – последний год, когда «Дальстроем» ещё руководил Никишов,
один из самых страшных людей в истории советской Колымы. Он был в крае больше,
чем бог. Все знали его установку: «Здесь я и моя жена вольные. Все остальные –
заключённые и подследственные». Этот человек во время выступления в театре
Вадима Козина, вероятно, обозлённый оказанным певцу магаданскими зрителями
теплым приёмом, крикнул из ложи, где сидел со своим семейством: «Кому вы
хлопаете?! А ну, педераст, вон со сцены!» И певец, опустив голову, ушёл.
Через многие годы мой
заместитель Чульский, работая в Хабаровском крае, расскажет мне историю,
засевшую у меня в памяти. Однажды в Москве он зашёл в парикмахерскую и
разговорился с мастером. Узнав, что клиент с Колымы, мастер сказал: «К нам
часто приходит старенький генерал, он тоже с Колымы». И спросил женщину,
работавшую рядом: «Маша, как фамилия генерала, который у тебя стрижётся?»
«Никишов», – ответила та. Когда Никишов умрёт, некролог напечатает какая-то
малоизвестная газета ДОСААФ.
А жизнь Васьки Пивоварова
закончится на Индигирке в лагере на прииске «Ольчан». Он с надзирателем зайдёт
к ворам в БУР. Колька, по кличке Цыган, тоже умеющий бить в сонную артерию,
прыгнет с верхних нар и ударит его в шею заточенной выпрямленной скобой».
Толкователь
Комментариев нет:
Отправить комментарий