Часть 2. Григорий
Иванович Петровский морально чувствовал себя в
то время на Украине очень плохо.
Я много наслышался о Петровском еще до
революции. Ведь Петровский был избран в Государственную думу от Екатеринославской губернии. За него
голосовали рабочие Донбасса и Екатеринослава. Однажды до революции я был
приглашен на собрание
- воскресную
сходку в степной балке; там должен
был выступать Петровский.
Я пошел, но
сходка не состоялась.
Полиция пронюхала о ней, и сочли, что не следует собираться.
В Донбассе очень многое
было связано с именем Петровского.
Рудники, на которых я был секретарем райкома партии в 1925
- 1926 годах, назывались Петровскими. Они и
сейчас так называются. Как
раз в районе этих шахт тогда намечалась в степи сходка...
Приближалось 60-летие
Григория Ивановича. Но о нем сложилось
мнение, что он не твердо стоит на
позициях генеральной линии партии, поэтому к нему было отношение настороженное,
да и у меня была такая настороженность.
Шла она от Сталина.
Я сказал Сталину,
что приближается 60-летие Григория Ивановича
и надо бы его отметить, поэтому
хочу спросить, как это сделать? Сталин
посмотрел на меня: "60 лет? Хорошо. Устройте в его честь обед у
себя. Пригласите его с женой и членов его семьи, а больше никого". Так я и
сделал.
К тому времени у
Григория Ивановича сложилось в
семье очень тяжелое положение: его
сына арестовали. Я знал его сына.
Он командовал московской
Пролетарской дивизией. Когда я работал в Москве, то выезжал на праздник этой
дивизии в летние лагеря. Леонид Петровский считался тогда хорошим
командиром.
Зять Григория
Ивановича (сын Коцюбинского) был арестован и
расстрелян. Дочь Петровского
(жена Коцюбинского) жила у
Григория Ивановича. Можно
себе представить, какая обстановка сложилась в его семье, какое было
самочувствие у Григория Ивановича и какое отношение к нему: сын
сидит в тюрьме, зять расстрелян.
Мною был
устроен обед на
даче. Пригласили Григория
Ивановича. Расселись: моя семья,
его семья; посидели,
выпили по рюмочке за его
здоровье. Григорий Иванович, конечно, выглядел очень кислым, да и я не
был веселым. Все прошло довольно
формально, натянуто, Григорий
Иванович очень быстро распрощался
и ушел. Дачи наши находились рядом, в пяти минутах ходьбы одна от другой.
Позднее Сталин сообщил, что
Григория Ивановича отзывают в
Москву. Проводы были не такими, какие
нужны были бы согласно положению.
Формальные состоялись проводы. Мне потом рассказывали чекисты, что он всю дорогу очень волновался, особенно подъезжая к
Москве, - видимо, ожидал ареста. А
это могло случиться. Сталин все мог тогда сделать!
Выдвинули мы теперь
других людей. Но эти, выдвинутые нами люди были уже без дореволюционного
прошлого, как бы без рода и племени, если говорить о революционной деятельности. Просто
товарищи из партактива,
почти что рядовые. Впрочем, тогда
всех так выдвигали.
Еще скажу о Киевской парторганизации. Вторым
секретарем Киевского обкома партии был тогда
Костенко. При мне он был очень мало,
его вскоре арестовали.
Я удивлялся: простой
человек, из
крестьян-колхозников, зачем ему лезть в дружбу с врагами Советского Союза? Никак
не мог я этого понять и решил с
ним побеседовать. Поехал в НКВД. Привели его из камеры. Я его спрашивал,
а он все подтверждал: "Вот такой-то
и такой-то сотрудничали со мной в
этом деле". Я ему: "А еще кто был с вами?". "Больше никого не
было".
Ну и хорошо, я уже обрадовался, что где-то виден конец. Что
он действительно враг народа, у меня не
было уже сомнений, потому что он лично и
в довольно спокойном состоянии подтвердил это. Нарком внутренних дел сказал,
что он будет осужден к расстрелу.
В то время
были случаи, когда перед расстрелом люди вдруг начинали давать показания на
других лиц, и таким образом создавалась непрерывная цепь врагов. Я сказал:
"Если Костенко станет еще на кого-то показывать, то прошу тогда его не расстреливать, а сохранить для того, чтобы разобраться в этом деле".
Прошло
какое-то время, и
Успенский мне доложил,
что Костенко расстрелян, но перед смертью упомянул Черепина, уже
работавшего на месте второго секретаря
Киевского областного комитета
партии. Хороший такой человек, умница, прекрасно знал
свое дело, да и сельское
хозяйство, умел подойти к крестьянам. Впрочем, ему и приспосабливаться не надо
было, потому что он сам был из крестьян.
"Почему
же, - спрашиваю, - Вы так
сделали? Я же просил вас
сохранить его, чтобы
можно было обстоятельно
с ним побеседовать. Сомневаюсь,
что Черепин может состоять в каком-то
заговоре. А теперь я не смогу ничего узнать, потому что того, кто показывал на
него, нет в живых. Как же можно
проверить?". Позвонил я Маленкову: "Товарищ Маленков, дают показания
на Черепина, а я не верю, этого не может
быть". "Ну, что же, не веришь, так пусть и работает".
Тогда это
была большая поддержка со стороны
ЦК в лице Маленкова: он "сидел
на кадрах". Прошло день-два, и он звонит мне: "Знаешь, а все-таки,
может быть, лучше
всего передвинуть этого Черепина куда-нибудь? Кто его знает? Все может быть...
Возможно, он действительно был завербован?".
Ну, что же делать? Пришлось его
передвинуть. Я выдвинул его заместителем наркома сельского хозяйства
по животноводству, и он работал
хорошо, честно, преданно. Прошло
еще какое-то время. Понадобился нам секретарь нового обкома партии. Я предложил
сделать на Украине больше областей, но
чтобы по объему они стали меньше - для
лучшего охвата дел при руководстве.
Выделили Сумскую область. Я позвонил
Маленкову: "Все-таки сомневаюсь,
что мы правильно поступили с Черепиным, он
честный человек. Предлагаю
Черепина выдвинуть секретарем
обкома партии Сумской
области". Маленков
согласился, и тот работал там до самой войны. Когда началась
война, от нас потребовались кадры для
выдвижения членами военных советов соединений. Я назвал Черепина членом
одного Военного совета для соединения, действовавшего в районе Одессы.
Война началась для Красной Армии плохо. Я узнал, что Черепин
погиб при отступлении. Командующий
был убит
или застрелился, а Черепин
пропал без вести. Считаю, что он тоже был убит. Генерал,
командующий, был в военной форме,
и немцы знали, что он командующий. Для поднятия духа своей армии они хоронили тогда с почестями своих врагов -
наших генералов. Тот генерал тоже был похоронен с почестями, Черепин же исчез бесследно. Он
закончил свою жизнь как
преданный, верный сын Коммунистической
партии, верный сын своего народа, своей
Родины. А сколько таких людей было? Тысячи и тысячи!
Да, именно тысячи
невинных людей были в те годы
арестованы: и члены партии, и кандидаты в члены партии, и комсомольцы. Собственно говоря, вся руководящая верхушка
страны. Думаю, что она была арестована и
погибла в составе трех поколений
руководителей, если не больше! Партийные
органы были совершенно сведены на нет. Руководство было парализовано,
никого нельзя было выдвинуть без
апробации со стороны НКВД.
Если НКВД давал
положительную оценку тому или другому человеку, который намечался к
выдвижению, только тот и выдвигался. Но и апробация со стороны НКВД никаких гарантий не давала. Имели место случаи,
когда назначали человека, и
буквально через несколько дней его уже
не оказывалось на свободе,
он арестовывался.
Здесь тоже находились свои объяснения: появились
дополнительные допросы такого-то врага народа,
тот дал более
обширные показания и показал на
этого человека, который хорошо замаскировался и не был своевременно
разоблачен, был выдвинут в руководство. Потом оказывалось, что он состоит в
заговоре и тоже является врагом народа.
Конечно, это стандартное объяснение, но оно имело свою логику, потому что действительно какой-то арестованный давал показания.
А на дававшего показания тоже кто-то
раньше дал показания. И
таким образом создавалась замкнутая цепь порочной практики руководства, которое становилось тем
самым на путь как бы самоистребления. Так оно и было. Сегодня представитель
какой-то партийной организации
выступает и разоблачает
арестованных ранее, а завтра и его самого уже нет, что тоже находило
объяснение, дескать, он ретиво разоблачал, потому что сам был замешан и чтобы скрыть правду. Вот вам и объяснение!
Продолжение следует
Комментариев нет:
Отправить комментарий