Создавалась замкнутая
цепь порочной практики руководства,
которое становилось тем самым на путь как бы самоистребления. Так оно и было.
Сегодня представитель какой-то партийной организации выступает
и разоблачает арестованных ранее, а завтра и его самого уже
нет,
что тоже находило объяснение, дескать, он ретиво разоблачал, потому что
сам был замешан и чтобы скрыть правду.
Вот вам и объяснение!
Наиболее наглядным
примером может послужить Фурер. Фурер работал на Украине в 1920 году. Тогда
я его еще не
знал, потому что он человек столичный, городской, работал
не то в Киеве,
не то в Одессе,
не то в Харькове, сейчас даже
не знаю точно. Но это
была громкая фамилия.
А прогремела эта фамилия, когда я работал уже в Москве в 1930-х годах. Он был очень хорошим организатором, хорошим пропагандистом и хорошим рекламщиком, умел подать
материал, сделать хорошую
рекламу.
Так, он
"обставил" и
подготовил выдвижение Никиты Изотова. Я
бы сказал, что и
Изотова, и Стаханова "родил" Фурер. Он организовал и собственноручно
"обставил" выход ударника
Изотова из шахты,
встречу его общественностью с
цветами, организовал печать и
кино. Одним словом, сделал большую рекламу, и Изотов действительно стал героем. Отсюда, собственно,
и пошла пропаганда таких достижений. Следом появились и другие
последователи Изотова.
Как-то, помню, Каганович
спросил меня: "Вы знаете Фурера?" - "Знаю по газетам, а в жизни
его не встречал". - "А
я его знаю, он очень способный человек. Вот бы заполучить его к нам, в
Москву". - "Мне неизвестно, как его заполучить, но если можно, то
пожалуйста. Это был бы полезный человек
для работы в Московской партийной
организации".
Каганович был тогда секретарем ЦК партии,
так что для него желаемого
добиться было нетрудно.
Не знаю, почему он со мной тогда советовался. Видимо, хотел
подготовить, чтобы я правильно
понял намеченное назначение. И Фурер перешел работать в Москву. Он заведовал
агитмассовым отделом, хорошо
развернулся, а я был доволен. Его
авторитет в городской партийной
организации и в ЦК
был высок.
Вспоминаю, позвонил мне Молотов
и спросил: "Как вы смотрите,
если мы у вас возьмем Фурера? Мы
хотим его назначить
руководителем
радиовещания". Отвечаю:
"Конечно, Фурер будет, видимо, для такой работы хорош, только я очень
просил бы его не забирать, потому что и
у нас он работает на интересном,
живом деле. Для Московской парторганизации это была бы исключительная
потеря".
Молотов прекратил
разговор, но я подумал, что он со мной не согласился. Ведь фактически я
подкрепил его мнение, что если появляется хороший работник с периферии, то его надо выдвигать выше, на
освобождающееся место. Так люди и должны продвигаться...
Готовились мы к
какому-то совещанию. Фурер попросил дать ему
два или три дня для подготовки.
Он хотел уехать за город, в дом отдыха "Осинки" в районе
Химкинского водохранилища. Поработал
он там; все было, как надо. Сталина и Молотова в то время в Москве не было, они
отдыхали в Сочи.
В Москве находились Каганович и Серго Орджоникидзе. Я точно знаю это,
потому что когда заходил к Кагановичу, то часто встречал у него
Серго. Они нередко совещались по различным вопросам, готовили доклады Сталину.
Во время процесса не то над Зиновьевым, не то над Рыковым, не
то еще над какой-то группой я зашел к Кагановичу.
У него
был Серго, и я решил переждать в приемной вместе с Демьяном Бедным.
Каганович узнал, что я пришел, сразу же сам вышел и предложил зайти в кабинет.
Захожу. Демьяна Бедного тоже вызвали
при мне.
Ему было поручено выступить против этой
антипартийной группы с басней или
стихотворением, высмеивающим и осуждающим ее. Задание было дано раньше. Он
приносил один вариант, затем
второй, но все они
оказались неприемлемыми. И тот
вариант, с которым он пришел
при мне, тоже не был приемлем, по
мнению Кагановича и Серго. Его
стали деликатно критиковать.
Демьян, огромный,
тучный человек, начал
объяснять, почему басня
не получается: "Не могу, ну,
не могу. Старался я, сколько силился, но не могу, у меня вроде как
половое бессилие, когда я начинаю о них
думать. Нет у меня творческого подъема".
Я был поражен
такой откровенностью. Демьян Бедный ушел. Я не
помню сейчас, как реагировали Каганович
и Серго, но, кажется,
плохо на такое откровенное признание,
что он чувствует бессилие и сравнил это бессилие с половым. Это значит,
что у него существовало какое-то
сочувствие к тем, кто находился на
скамье подсудимых. Естественно, я тогда
был не на стороне Демьяна Бедного, потому что верил
в безгрешность ЦК партии и Сталина.
Возвращусь к
Фуреру. Вдруг мне сообщают, что
он застрелился. Я был удивлен.
Как такой жизнерадостный, активный
человек, молодой, здоровый,
задорный, и вдруг окончил жизнь
самоубийством? Сразу же забрали
из дома отдыха его тело и
документы, которые он должен был подготовить. Нашли очень пространное письмо,
адресованное Сталину и
другим членам Политбюро. Его самоубийству предшествовал арест Лившица. Лившиц был заместителем наркома путей
сообщения. Это был очень активный человек, чекист во время Гражданской войны. Я
его по той поре не знал, но, говорят, он слыл очень активным работником.
Когда-то он поддерживал Троцкого,
но в годы, когда он являлся заместителем наркома, стоял, как считалось, на партийных позициях. Вопрос о троцкизме сошел
со сцены и не являлся предметом диспута, это вообще был пройденный
этап в жизни Лившица, осужденный и сброшенный со счетов. Но этот факт
висел над Лившицем, а они были с Фурером большие друзья. Потом еще кого-то
арестовали, тоже из группы, близкой к Фуреру и Лившицу.
Письмо Фурера было
посвящено, главным образом,
реабилитации Лившица. Видимо, этот
документ сохранился в архиве. Автор очень расхваливал Лившица, что это честный
человек, твердо стоит на партийных позициях, он не троцкист. Одним словом, в
вежливой форме, не оскорбительной (потому что Сталину пишет) он хотел
подействовать на Сталина, чтобы
тот изменил свою точку зрения и
прекратил массовые аресты. Фурер считал,
что арестовывают честных людей.
Автор заканчивал
тем, что решается на
самоубийство, так как не
может примириться с арестами и казнями невинных людей. О Сталине он говорил там тепло. Вообще
в письме он давал всем членам Политбюро
довольно-таки лестную характеристику.
Я привез это письмо Кагановичу.
Каганович зачитал его при мне вслух.
Он плакал, просто
рыдал, читая. Прочел
и долго не мог
успокоиться. Как это так, Фурер застрелился? Видимо, он действительно очень уважал Фурера.
Тут же Каганович сказал мне: "Вы напишите
маленькое письмецо Сталину и разошлите
его всем членам Политбюро". Я так и сделал. Несмотря на то,
что при
самоубийствах партийные
организации отстранялись от похорон,
Фурера хоронили именно
мы, партийная организация,
то есть Московский комитет.
Прошло какое-то
время, приближалась осень.
Сталин возвратился из отпуска
в Москву. Меня вызвали к нему.
Я пришел, совершенно ни о чем
не подозревая. Сталин сказал: "Фурер застрелился, этот негодный
человек". Я был поражен и огорошен, потому что считал, что Каганович
в какой-то степени отражал оценку
Сталина. Каганович буквально ревел навзрыд при чтении письма, и вдруг -
такой оборот.
"Он
взял на себя смелость давать характеристики членам Политбюро, написал
всякие лестные слова в адрес членов Политбюро. Это ведь он маскировался.
Он троцкист и единомышленник
Лившица. Я вас вызвал, чтобы сказать об этом. Он нечестный человек, и жалеть о нем не следует".
Я очень переживал
потом, что оказался глупцом, поверил ему и считал, что это
искреннее письмо, что человек исповедался перед смертью. Он не сказал ничего
плохого о партии, о ее руководстве, а написал только, что Лившиц и другие, кого он знал,
- честные люди.
Он своей смертью
хотел приковать внимание партии к фактам гибели честных и преданных людей.
Для меня это было большим ударом. Каганович же позднее не возвращался при разговорах к Фуреру. Фурер был стерт из памяти. Каганович,
видимо, просто боялся, что я мог
как-то проговориться Сталину,
как он плакал. Собственно
говоря, он-то мне и
подсказал разослать тот документ членам Политбюро и Сталину.
Продолжение следует
Комментариев нет:
Отправить комментарий