среда, 6 августа 2014 г.

ЗАПИСКИ ХРУЩЕВА. Часть 3. Почему застрелился Фурер, «родивший» ударников труда Изотова и Стаханова



Создавалась замкнутая цепь порочной  практики руководства, которое становилось тем самым на путь как бы самоистребления. Так оно и было. Сегодня представитель какой-то партийной организации  выступает  и  разоблачает  арестованных ранее, а завтра и его самого уже нет,
что тоже находило объяснение, дескать, он ретиво разоблачал, потому что сам был замешан и  чтобы скрыть правду. Вот вам и объяснение!

Наиболее наглядным примером  может послужить Фурер.  Фурер работал на Украине  в  1920  году. Тогда  я  его  еще не  знал, потому что  он  человек столичный, городской,  работал  не  то в  Киеве,  не  то в  Одессе,  не то в Харькове,  сейчас  даже  не  знаю точно. Но  это  была  громкая  фамилия.  А прогремела эта фамилия, когда я работал уже  в Москве в 1930-х годах. Он был очень  хорошим организатором, хорошим  пропагандистом и хорошим рекламщиком, умел  подать  материал,  сделать  хорошую  рекламу. 

Так,  он  "обставил"  и подготовил  выдвижение  Никиты Изотова.  Я  бы  сказал,  что  и Изотова, и Стаханова "родил" Фурер. Он организовал и собственноручно "обставил" выход ударника  Изотова  из  шахты,  встречу   его   общественностью   с  цветами, организовал  печать и кино.  Одним словом, сделал  большую рекламу, и Изотов действительно  стал героем. Отсюда,  собственно,  и пошла  пропаганда  таких достижений. Следом появились и другие последователи Изотова.

Как-то, помню, Каганович спросил меня: "Вы знаете Фурера?" - "Знаю по газетам, а  в жизни  его  не встречал". - "А я его знаю, он очень способный человек. Вот бы заполучить его к нам, в Москву". - "Мне неизвестно, как его заполучить, но если  можно, то  пожалуйста. Это был бы полезный человек  для работы  в Московской партийной организации".

Каганович был  тогда секретарем ЦК  партии,  так что  для него желаемого добиться  было  нетрудно.  Не знаю, почему он  со  мной тогда советовался.  Видимо, хотел  подготовить,  чтобы я правильно понял намеченное назначение. И Фурер перешел работать в Москву. Он заведовал агитмассовым  отделом,  хорошо  развернулся, а я был  доволен. Его авторитет в городской  партийной организации  и  в ЦК  был высок.

Вспоминаю, позвонил  мне Молотов  и спросил: "Как  вы смотрите, если мы  у вас  возьмем Фурера?  Мы  хотим  его  назначить  руководителем   радиовещания".  Отвечаю: "Конечно, Фурер будет, видимо, для такой работы хорош, только я очень просил бы его  не  забирать, потому  что и  у нас он работает на интересном,  живом деле. Для Московской парторганизации это была бы исключительная потеря".

Молотов прекратил разговор, но я подумал, что он со мной не согласился. Ведь фактически я подкрепил его мнение, что если появляется хороший работник с периферии,  то его надо выдвигать выше, на освобождающееся место. Так люди и должны продвигаться...

Готовились мы к какому-то совещанию. Фурер попросил дать ему  два или три дня  для подготовки. Он хотел уехать  за город, в  дом отдыха "Осинки" в  районе  Химкинского водохранилища.  Поработал он там; все было, как надо. Сталина и Молотова в то время в Москве не было, они отдыхали в Сочи.

В  Москве находились Каганович  и Серго Орджоникидзе. Я точно знаю это, потому что когда заходил к Кагановичу, то часто встречал  у  него Серго. Они нередко совещались по различным вопросам, готовили доклады Сталину. Во время процесса не то над Зиновьевым, не то над Рыковым,  не  то  еще  над какой-то группой я зашел к  Кагановичу.

У  него  был  Серго, и я  решил переждать  в приемной вместе с Демьяном Бедным. Каганович узнал, что я пришел, сразу же сам вышел и предложил зайти в кабинет. Захожу. Демьяна Бедного тоже  вызвали при  мне. 

Ему было  поручено выступить против  этой  антипартийной группы с басней или  стихотворением, высмеивающим и осуждающим ее.  Задание было дано раньше.  Он  приносил  один вариант,  затем  второй, но  все  они  оказались неприемлемыми.  И  тот  вариант, с  которым  он пришел  при мне, тоже не был приемлем,  по мнению  Кагановича и Серго.  Его  стали деликатно критиковать.

Демьян,  огромный,  тучный  человек,  начал  объяснять,   почему   басня  не получается: "Не могу, ну,  не могу. Старался я, сколько силился, но не могу, у меня вроде как половое бессилие, когда  я начинаю о них думать. Нет у меня творческого подъема".

 Я был поражен  такой  откровенностью.  Демьян Бедный ушел.  Я  не помню сейчас, как  реагировали  Каганович  и Серго,  но,  кажется,  плохо на такое откровенное признание,  что он чувствует бессилие  и  сравнил это бессилие с половым. Это значит, что  у него существовало какое-то сочувствие к тем, кто находился  на скамье подсудимых.  Естественно,  я тогда  был  не  на стороне Демьяна Бедного, потому что верил в безгрешность ЦК партии и Сталина.

Возвращусь  к  Фуреру. Вдруг  мне сообщают, что он застрелился.  Я  был удивлен.  Как  такой жизнерадостный,  активный  человек, молодой,  здоровый, задорный,  и вдруг  окончил жизнь  самоубийством? Сразу же забрали  из  дома отдыха его тело и документы, которые он должен был подготовить. Нашли  очень пространное  письмо,  адресованное Сталину  и другим  членам Политбюро.  Его самоубийству предшествовал арест Лившица.  Лившиц был заместителем наркома путей сообщения. Это был очень активный человек, чекист во время Гражданской войны. Я его по той поре не знал, но, говорят, он слыл очень активным работником. 

Когда-то  он поддерживал  Троцкого,  но  в годы, когда  он являлся заместителем наркома,  стоял, как считалось, на  партийных позициях. Вопрос о троцкизме сошел со сцены и не являлся предметом диспута, это вообще был  пройденный  этап в жизни Лившица, осужденный и сброшенный со счетов. Но этот факт висел над Лившицем, а они были с Фурером большие друзья. Потом еще кого-то арестовали, тоже из группы, близкой к Фуреру и Лившицу.

Письмо  Фурера было  посвящено,  главным образом, реабилитации Лившица. Видимо,  этот документ сохранился в архиве. Автор очень расхваливал Лившица, что это честный человек, твердо стоит на партийных позициях, он не троцкист. Одним словом, в вежливой форме, не оскорбительной (потому что Сталину пишет) он хотел подействовать  на Сталина,  чтобы  тот изменил  свою точку зрения и прекратил массовые аресты.  Фурер  считал,  что арестовывают  честных людей.

Автор  заканчивал  тем,  что  решается на  самоубийство,  так как  не  может примириться с  арестами  и казнями невинных  людей. О Сталине он говорил там тепло. Вообще в письме он давал всем членам  Политбюро довольно-таки лестную характеристику.  Я  привез это письмо Кагановичу. Каганович  зачитал его при мне  вслух.  Он  плакал,  просто  рыдал,  читая.  Прочел  и   долго  не  мог успокоиться. Как это так, Фурер застрелился? Видимо,  он действительно очень уважал Фурера.

Тут же  Каганович сказал мне: "Вы напишите маленькое письмецо Сталину и разошлите  его всем членам Политбюро". Я так и сделал. Несмотря на то, что  при  самоубийствах  партийные организации отстранялись от  похорон, Фурера  хоронили  именно  мы,  партийная  организация,  то  есть  Московский комитет.

Прошло  какое-то  время,  приближалась  осень.  Сталин  возвратился  из отпуска  в Москву. Меня вызвали к нему.  Я  пришел, совершенно  ни о чем  не подозревая. Сталин сказал: "Фурер застрелился, этот негодный человек". Я был поражен  и  огорошен, потому что считал,  что Каганович  в какой-то  степени отражал оценку Сталина. Каганович буквально ревел навзрыд при чтении письма, и вдруг - такой  оборот.

 "Он  взял  на  себя смелость давать  характеристики членам Политбюро, написал всякие лестные слова в адрес членов Политбюро. Это ведь он  маскировался.  Он троцкист и  единомышленник Лившица. Я вас вызвал, чтобы сказать об этом. Он нечестный человек,  и жалеть о нем не  следует".

Я очень переживал потом,  что оказался  глупцом, поверил ему и считал, что это искреннее письмо, что человек исповедался перед смертью. Он не сказал ничего плохого о партии, о ее руководстве, а написал только, что Лившиц и другие,  кого он знал,  - честные люди.

Он своей смертью хотел  приковать внимание партии  к фактам гибели честных и преданных людей. Для меня это было  большим ударом.  Каганович же позднее не возвращался  при разговорах к  Фуреру. Фурер был стерт из памяти. Каганович, видимо, просто боялся, что  я  мог  как-то  проговориться  Сталину,  как  он плакал.  Собственно  говоря, он-то мне и  подсказал  разослать тот  документ членам Политбюро и Сталину.

Продолжение следует

Комментариев нет:

Отправить комментарий